Штурм бездны: Море - Дмитрий Валентинович Янковский
– Злишься. А что есть злость? Чайка!
– Злость, есть эмоция! – отчеканила она.
– Верно. А эмоции в бою недопустимы. Любые! – Вершинский выразительно поднял рукоять стека. – Думаете, я такая тухлая мойва, что давлю на вас, кричу, обзываюсь, ради собственного удовольствия? Нет. Я давлю на вас совершенно намеренно, чтобы вызвать в вас эмоции. А проявлять вам их при мне запрещено. И что остается делать? Взять их под контроль. Не давать им проявляться в действии, даже если это действие – одно лишь выражение лица. Вот в чем залог победы в бою. Не отсутствие чувств! Нет. Эмоции – это не чувства. Эмоции, это именно проявление чувств, доступные для наблюдения со стороны. Поскольку я или любой другой, не телепаты, и никто не может залезть вам в голову, он может узнать о ваших чувствах только и только делая выводы изнаблюдения вашего поведения. Долговязый, повторить!
– Вывод о чувствах можно сделать только по наблюдаемому поведению! – Рявкнул я, делая короткую паузу после каждого слова.
– Верно. Так вот, теперь главное. Если вы, подобно сухопутным крысам, обывателям, позволите чувствам влиять на ваше поведение, вы погибните в глубине. Погибните неизбежно, не поможет вам ни реакция, ни сила, ни самое лучшее снаряжение, ни самое мощное оружие. Пока ваши чувства хоть как-то, хоть в малости, хоть в сжатых губах, выражены в поведении, вам конец в первом же бою. А он будет если не сегодня, то завтра. Или послезавтра. Готовы вы к нему? Я считаю, что нет. А если нет, то, закончив учебку, вы пойдете в техники, хвосты заносить батипланам. А настоящие охотники будут на вас поплевывать с высоты ходовой рубки. Я давлю на вас затем, чтобы вы, какие бы чувства ни бурлили внутри, не дали бы им возможность хоть как-то проявиться снаружи. Это главнее, чем умение точно стрелять на полигоне. Потому что полигон – это не глубина. Вы, даже больше того, ваше подсознание должно привыкнуть к тому, что выражать чувства действием недопустимо.
– Разрешите вопрос! – выпалила вдруг Ксюша.
– Валяй, салага. – Вершинский глянул на нее с любопытством и опустил стек.
– Меня никто не может вывести так, чтобы я показала свои чувства каким-то действием. Только вы. Потому что… – Она моргнула, и чуть не шмыгнула носом. – Потому что только от вас это по-настоящему обидно. Только перед вами и перед Долговязым я открываюсь. Но когда я перед ним открываюсь, он не бьет меня наотмашь, как вы.
– Да, он тебе засаживает вместо этого, – спокойно ответил Вершинский.
И мне в который уж раз за прошедшее с нашего знакомства время захотелось его убить. Но… Я вдруг ощутил в себе нечто новое. Я понял, совершенно внезапно и для себя неожиданно, о чем ведет речь Вершинский. До меня дошло, что он прав, причем, на все сто. Я вот, сейчас очень зол. Но если я проявлю эту злость в действии, кинусь на него с кулаками, он отправит меня в нокаут одним ударом, я потеряю сознание, обоссусь и обосрусь на глазах у Ксюши, а потом еще неделю, если реликт не приму, буду ходить со здоровенным фингалом под глазом. Но если я сейчас ни одним мускулом это не покажу, спокойно соберу дурмана в степи, сварю яд, делая вид, что всем доволен, ничем не выдам свою неприязнь, то я не только смогу отравить Вершинского, н ои меня еще никто не поймает, потому что никто на меня не подумает. Так же и с биотехами. Когда действие совершается на эмоциональном накале, оно ведет по самому короткому и как бы простому пути. Но эффективности в этом пути ноль. Куда лучше с холодным сердцем обойти противника с фланга и ударить тогда, когда он от тебя удара не ждет, потому что твое желание никак не проявлено в твоем поведении, а значит, недоступно для наблюдения.
Я заметил, что Вершинский искоса следит за мной. Любопытство – тоже эмоция. И он не сумел его скрыть.
– Долговязый! – рявкнул он, повернув ко мне лицо.
– Я!
– Ты расслышал мою последнюю фразу?
– Так точно! Разрешите доложить?
– Валяй.
– Мне фиолетово. Знаете почему? Потому что вы похожи на злого начальника из кино. Комический персонаж, который по сценарию должен на всех орать и обзываться.
Ксюша сдержалась, не фыркнула. Я заподозрил, что и до нее дошло то же самое, что до меня.
Вершинский напрягся. Сильно.
– У вас эмоция видна, – сообщил я. – Вам даже в покер с таким лицом играть опасно, не то что в глубину уходить. Без штанов уйдете от игрового стола.
И тут Вершинский, совершенно неожиданно рассмеялся. Не заржал, как ржут люди, скрывая обуревающую их ярость, а совершенно по доброму, искренне, даже слеза выступила в уголке левого глаза. Он ее смхнаул и приказал коротко:
– За мной.
Он первым направился к выходу из ангара, прихрамывая на правую ногу сильнее обычного. Мне показалось, он иногда жалеет, что преподавателям по форме одежды положен стек, а не трость. Я понял, что от эмоции, которая меньше минуты назад почти сжигала меня, остался пшик и вонючее облачко дыма. Теперь мне было искреннее жаль Вершинского. Хотя бы потому, что ему уже никогда не уйти в глубину. Разве что в мешке, когда будут хоронить с почестями. Мы двинулись следом за ним, не зная, чего ожидать.
Покинув ангар, Вершинский повел нас через плац, мимо камбуза, прямиком к озеру, туда, где располагалась пирсовая зона. Мы с Ксюшей переглянулись. Куда он нас повел и зачем, у меня не было ни малейших идей.
За сетчатым забором учебки поселок жил обычной жизнью, налаженной за почти два года процветания и развития. Слышались звонкие удары мяча со стороны стадиона, где-то лаяла собака, кричали, играя, дети. Вдоль одноэтажного здания камбуза разросся жасмин. Стояло начало марта, и от кустов с белыми цветами распространялся возбуждающий аромат.
На северном КПП Вершинский предъявил наши временные пропуска.
– Заранее сделал! – шепнул я Ксюше.
– Подстава какая-то, – ответила она. – Мины, на которую мы нарвались, не было на радаре.
Действительно, радар позволяет засекать любых биотехов в радиусе действия. Да, нас одолел азарт. Да, мы бросились расстреливать «Стрелку», но если бы радар засек мину, мы бы ее заметили. Нет, Вершинский нам эту мину подсунул намеренно, а затем обвинил в ошибке. Он это умел хорошо – манипулировать, играть на особенностях характера. Даже наши с Ксюшей чувства он использовал в собственных целях, даже факт наступившей у нее зависимости от реликта. Но мы на него злились хоть и сильно, но не долго. Было в нем нечто такое, что не позволяло на него обижаться всерьез. Была в нем некая глубокая, структурная правота. Да, он был дернутый на всю голову, и кукушка у него давно улетела, это любому понятно. Но вместе с тем бывает такой вид сумасшествия, от которого аж слезы наворачиваются на глаза и мурашки бегут по коже.
Я не помнил источник, но где-то читал про сумасшедшего, который себе возомнил, дескать, красный цветок, растущий на клумбе под окнами психлечебницы несет угрозу всему человечеству. И все беды, смерти, катастрофы, стихийные бедствия – от него. Дурь дурью, короче. Но потом этот сумасшедший, не имея другого способа уничтожить цветок, выкинулся из окна, чтобы раздавить опасное растение собственным телом. Он осознанно пожертвовал жизнью ради спасения человечества. И тут уже задумаешься, такой ли уж он сумасшедший. Вершинский был как раз из таких. Он и собой всегда был готов пожертвовать, и другими. Ну, и вместо красного цветка у него было нечто куда более осязаемое, опасность чего была очевидна. Но я иногда задумывался, что бы стало с Вершинским, если бы в океане не завелись биотехи.
Миновав КПП, мы следом за Вершинским выбрались на дорожку, ведущую к пирсам. В наземных цехах стоял шум, визг карбомерных пил, за окнами полыхали отсветы плазменной сварки. За два неполных года охотникам, прибывшим с материка, удалось ввести в эксплуатацию девяносто процентов надводного флота, включая
